What do you think?
Rate this book
The Zone: A Prison Camp Guard's Story
The Zone is a satirical novelization of Dovlatov’s time as a prison guard for the Soviet Army in the early 1960s. Snapshots of the prison are juxtaposed with the narrator’s letters to Igor Markovich of Hermitage Press in which he urges Igor to publish the very book we’re reading. As Igor receives portions of the prison camp manuscript, so too does the reader.
Arguably Dovlatov’s most significant work, The Zone illuminates the twisted absurdity of the life of a prison guard: Almost any prisoner would have been suited to the role of a guard. Almost any guard deserved a prison term.” Full of Dovlatov’s trademark dark humor and dry wit, The Zone’s narrator is an extension of his author, and the book fittingly begins with the following disclaimer: The names, events, and dates given here are all real. I invented only those details that were not essential. Therefore, any resemblance between the characters in this book and living people is intentional and malicious. And all fictionalizing was unexpected and accidental.” What follows is a complex novel that captures two sides of Dovlatov: the writer and the man.
Arguably Dovlatov’s most significant work, The Zone illuminates the twisted absurdity of the life of a prison guard: Almost any prisoner would have been suited to the role of a guard. Almost any guard deserved a prison term.” Full of Dovlatov’s trademark dark humor and dry wit, The Zone’s narrator is an extension of his author, and the book fittingly begins with the following disclaimer: The names, events, and dates given here are all real. I invented only those details that were not essential. Therefore, any resemblance between the characters in this book and living people is intentional and malicious. And all fictionalizing was unexpected and accidental.” What follows is a complex novel that captures two sides of Dovlatov: the writer and the man.
177 pages, Hardcover
First published January 1, 1982
About the author
Sergei Dovlatov
174 books667 followersSergei Dovlatov (Russian: Сергей Довлатов) was born in Ufa, Bashkiria (U.S.S.R.), in 1941. He dropped out of the University of Leningrad after two years and was drafted into the army, serving as a guard in high-security prison camps. In 1965 he began to work as a journalist, first in Leningrad and then in Tallinn, Estonia. After a period of intense harassment by the authorities, he emigrated to the United States in 1978. He lived in New York until his death in 1990.
Ratings & Reviews
Friends & Following
Create a free account to discover what your friends think of this book!
Community Reviews
Displaying 1 - 30 of 123 reviews
September 1, 2018
Kaže, jedini roman o logoru koji se bavi čuvarima. Naravno, ima i zatvorenika, ali je granica između njih veoma tanka. Stražari se, na primer, plaše da prođu kroz zonu. Jedan od zatvorenika pita čuvara: ko je ovde zatvorenik, ja ili ti? Čak su isto i izgledali, svi izmrcvareni i u sličnim dronjcima. Svi su surovi, i jedni i drugi. Surovo je i okruženje, u njemu samo najjači opstaju. Bez ulepšavanja, težak život, teški ljudi. Ljudi koji su se toliko navikli na zatvor da ne žele da izađu. Logoraši koji ne žele da beže. A gde i da odu? Opet, ima puno prostora i za veselje i za muku. Život kao logor. Logor kao Sovjetski Savez. A ipak:
„i eto, one najstrašnije detalje logorskog života sam, što se kaže, preskočio. Nisam obećavao čitaocima spektakularne prizore. Želeo sam da ih postavim pred ogledalo"
„Odlučio sam da ignorišem najstrašnije, najkrvavije i najokrutnije epizode logorskog života. Čini mi se da bi one delovale špekulantski. Efekat ne bi proizveo umetnički pristup, već sam sadržaj.
Ja ne pišem fiziološke eseje. Ne pišem o zatvoru i robijašima. Hteo bih da pišem o životu i ljudima. I ne pozivam svoje čitaoce u antropološki muzej.“
„Mene zamina život, a ne zatvor. I ljudi a ne monstrumi.“
Svi njegovi romani su autobiografski. Tako da je ovo pravi život. Po njemu, slučajnosti upravljaju našim sudbinama. Kaže kako na postupke mnogo utiču situacije u kojima se osoba našla. Isti čovek jednom može biti heroj a drugi put zlikovac. Zato je on bio u prilično dobrim odnosima s robijašima. A da ne bude zabune, ovo nisu politički zatvorenici već najokoreliji kriminalci, višestruki povratnici u logor. A on se izgleda sam prijavio da ide tamo.
Roman je strukturiran tako da se prepliću dva dela. Jedan čine sećanja na logor. Drugi su pisma izdavaču u kojima izlaže neke svoje poglede na svet, opisuje teškoće oko izdavanja knjige, piše o nastanku i krijumčarenju knjige na fotofilmu, o oduševljenju Amerikom. Oba dela su dosta dobra, svaki na svoj način. Dopalo mi kako pisma presecaju biografske delove tako da dođu kao osveženje.
O Dovlatovu sam čuo samo hvalospeve. Ocene na Gudridsu su impresivne, za sve njegove knjige. Reko bi čovek da je najbolji pisac na svetu. Tako da sam imao velika očekivanja. I ona su se opravdala. Stvarno je odličan pisac. Stil je neobičan, bukvalno jedna rečenica jedan pasus (verovatno dobro dođe posle Saramaga, da se čovek odmori). Na koricama piše „najveći stilista". Možda. Evo jednog odeljka:
„Polovina njegovog stanovništva su sezonci, bivši logoraši. Ljudi kod kojih druženje i svađa isto izgledaju.
Godinama su ležali na robiji. Onda bi obukli civilne krpe koje su dvadeset godina stajale u magacinu. Izašli bi na kapiju, ostavivši iza sebe hladni zveket reze. I shvatili da je željena sloboda tek poznati refren iz pesme, i ništa više.
Maštali su o slobodi, pevali i kleli se... Izašli, i - tajga dokle pogled dopire...
Očigledno ih je upropastila beskonačna jednoličnost logoraških dana. Nisu hteli da menjaju navike i ponovo uspostavljaju pokidane veze. Naseljavali su se između logora, u vidokrugu stražara.
Održavajući, ako se tako može reći, ideološki balans naše države, koja se pružala s obe strane logorske žice."
A evo i primer humora:
„Sve pse na odgajalištu Gustav je učio estonskom jeziku. Vodiči pasa bili su time nezadovoljni. Žalili su se zastavniku Jevčenku:
'Ti joj komanduješ - k nozi! A džukela ti odgovara - niht feršten!'"
P. S.
Priredba pri kraju - urnebesna! Totalni raspad. Uz taj deo sam se smejao kao uz nijednu knjigu dosad.
„i eto, one najstrašnije detalje logorskog života sam, što se kaže, preskočio. Nisam obećavao čitaocima spektakularne prizore. Želeo sam da ih postavim pred ogledalo"
„Odlučio sam da ignorišem najstrašnije, najkrvavije i najokrutnije epizode logorskog života. Čini mi se da bi one delovale špekulantski. Efekat ne bi proizveo umetnički pristup, već sam sadržaj.
Ja ne pišem fiziološke eseje. Ne pišem o zatvoru i robijašima. Hteo bih da pišem o životu i ljudima. I ne pozivam svoje čitaoce u antropološki muzej.“
„Mene zamina život, a ne zatvor. I ljudi a ne monstrumi.“
Svi njegovi romani su autobiografski. Tako da je ovo pravi život. Po njemu, slučajnosti upravljaju našim sudbinama. Kaže kako na postupke mnogo utiču situacije u kojima se osoba našla. Isti čovek jednom može biti heroj a drugi put zlikovac. Zato je on bio u prilično dobrim odnosima s robijašima. A da ne bude zabune, ovo nisu politički zatvorenici već najokoreliji kriminalci, višestruki povratnici u logor. A on se izgleda sam prijavio da ide tamo.
Roman je strukturiran tako da se prepliću dva dela. Jedan čine sećanja na logor. Drugi su pisma izdavaču u kojima izlaže neke svoje poglede na svet, opisuje teškoće oko izdavanja knjige, piše o nastanku i krijumčarenju knjige na fotofilmu, o oduševljenju Amerikom. Oba dela su dosta dobra, svaki na svoj način. Dopalo mi kako pisma presecaju biografske delove tako da dođu kao osveženje.
O Dovlatovu sam čuo samo hvalospeve. Ocene na Gudridsu su impresivne, za sve njegove knjige. Reko bi čovek da je najbolji pisac na svetu. Tako da sam imao velika očekivanja. I ona su se opravdala. Stvarno je odličan pisac. Stil je neobičan, bukvalno jedna rečenica jedan pasus (verovatno dobro dođe posle Saramaga, da se čovek odmori). Na koricama piše „najveći stilista". Možda. Evo jednog odeljka:
„Polovina njegovog stanovništva su sezonci, bivši logoraši. Ljudi kod kojih druženje i svađa isto izgledaju.
Godinama su ležali na robiji. Onda bi obukli civilne krpe koje su dvadeset godina stajale u magacinu. Izašli bi na kapiju, ostavivši iza sebe hladni zveket reze. I shvatili da je željena sloboda tek poznati refren iz pesme, i ništa više.
Maštali su o slobodi, pevali i kleli se... Izašli, i - tajga dokle pogled dopire...
Očigledno ih je upropastila beskonačna jednoličnost logoraških dana. Nisu hteli da menjaju navike i ponovo uspostavljaju pokidane veze. Naseljavali su se između logora, u vidokrugu stražara.
Održavajući, ako se tako može reći, ideološki balans naše države, koja se pružala s obe strane logorske žice."
A evo i primer humora:
„Sve pse na odgajalištu Gustav je učio estonskom jeziku. Vodiči pasa bili su time nezadovoljni. Žalili su se zastavniku Jevčenku:
'Ti joj komanduješ - k nozi! A džukela ti odgovara - niht feršten!'"
P. S.
Priredba pri kraju - urnebesna! Totalni raspad. Uz taj deo sam se smejao kao uz nijednu knjigu dosad.
April 22, 2018
"I did not lure my readers on with promises of thrills and strange sights. I would have preferred to lead them up to a mirror."
I'm not sure how to evaluate this one. It's common to experience hardship in writing a book, but these Soviet writers like Dovlatov who had to smuggle their manuscripts out of the country, in Dovlatov's case only managing to reconstitute about 30% of the original, might deserve their own category. How do I know this about Dovlatov? Am I the owner of a comprehensive encyclopedia of Soviet writers? Of course not. I know this because Dovlatov tells us, or tells his editor rather, in one of the letters interspersed in this book with the stories about camp life. It may explain in any case why some of the stories felt unfinished to me- I'd almost rather call them fragments or portraits than stories- but it's also possible that I couldn't appreciate their subtlety. I don't mean that in any kind of sarcastic way, either. I'm a short story idiot, especially when it comes to short stories that resemble poems, and I need things spelled out for me.
Many of the stories contain elements I enjoyed. There's a lot of humor, like in the story about the prisoners assigned to portray Lenin and Dzerzhinsky in a play ('If Lenin only saw your reprobate puss...'), as well as moments of shocking violence, and lines like, "Last night we played bingo. Neizvestniy played and lost four times. That means he'll win some other, unknown game."
Most of the letters to his editor are brief, but I tended to enjoy them more than the stories themselves. As an American living in Russia, I particularly enjoyed hearing about how surreal living in America felt to him:
Once I was in lower Manhattan. I stopped by a bar named Johnny's. I went inside, ordered a coffee, and found a seat by the window.Later, when someone asks him what he finds most striking about America, he answers, "The fact that it exists. That it is a reality." I think a lot of Americans who have traveled to Russia would say something similar.
I sensed that there was someone under the table. I bent down- it was a bum, drunk. A black guy, completely drunk, wearing a red shirt.
And suddenly I nearly cried with happiness. Could this really be me, drinking Irish coffee in a bar called Johnny's, with a black bum under the table?
One of the most interesting themes running through these stories is...actually, let me rephrase that. According to Dovlatov (and I think I noticed evidence of this, although I'm not certain), the most important theme running through these stories is
the suspicious similarity of characteristics between guards and prisoners or, speaking in the broadest terms, between 'prison' and 'freedom'...One single, soulless world extended on either side of the restricted areas.This reinforces certain thoughts that I've been having lately. I had never lived in an authoritarian country until this past year, and I have to say that it doesn't feel very different from living in 'freedom', at least on the surface. But it's so easy to live on the surface, isn't it? Just as in America, people here stare at their phones, yell at their kids, eat at McDonald's, go to superhero movies, and generally go on with the hideous banality of their lives. I was here on election day, and angels didn't weep (or if they did I didn't hear them), blood didn't rain from the sky.
Later, Dovlatov also discusses how the prisoners who end up leaving the camps in some sense never really leave. This is in part, he explains, because after enough time in prison the habits of prison life become a part of you. Friends and lovers have died or moved on without you, and you no longer have the same aspirations for life that you once did. But it is also because the Soviet Union was itself a prison that extended over a sixth of the world's land surface; and eventually there were so many citizens who had been in prison that the culture of everyday life became prison culture, operating by violence, bribery and unwritten rules. If you think of the USSR as a gigantic prison that inculcated these habits in its people, it may explain why so many of the former republics have been unable to shake them.
January 2, 2024
Чрез списание “Съвременник” открих още един близък за мен писател - Сергей Довлатов. Жалко, че преводите му на български не са особено много. “Зоната” е преведена отлично тъкмо в списание “Съвременник”, брой 2/2021 г. Определено странна птица е бил Сергей Донатович, роден в Башкирия, с баща от еврейски произход и майка арменка, с неговия изглед на рецидивист от снимките, да не говорим за кариерата му на надзирател в трудовоохранителните лагери в Коми в средата на 60-те, или за емиграцията му в САЩ след като изземват тиражите му. Няма предпоставки такъв типаж да блесне на писателското поприще, но - ей го на. Святка като фенерче в непрогледен мрак, без много да се церемони, да си криви душата, да щади нежните читателски уши и да кърши пръсти, или пък да украсява кой знае колко.
Може би заради скорошния ми препрочит на част от “Архипелаг Гулаг” гледната точка на надзирателя Довлатов гладко се свързва с тази на затворника Солженицин. Макар и продукт на различни епохи (Довлатов е човек на 60-те, за разлика от нахакания фронтовак Солженицин), и в различни “сектори” (Довлатов надзирава криминалния контингент, а Солженицин е политически затворник по прословутия чл. 58 с дълбоко презрение към криминални и надзиратели), “Зоната” влиза в интересен диалог с “Архипелаг”-а, като дори има едно предимство - кратка е. Но това е обяснимо. Епичността по-често е на страната на осъдените.
И Довлатов, и Солженицин не си правят никакви илюзии за човешката природа, за природата на тоталитарната диктатура и за изгледите за някаква драстична промяна. И двамата, въпреки тази кристална яснота, не си мълчат. И двамата емигрират. И двамата ги спасява писането - иначе са щели да озвереят. И двамата не са се пречупили (напълно - всеки от тях е правил поредица от компромиси в името на оцеляването). Но у Довлатов липсва месианския замах, и в крайна сметка - сляпото самодоволство - което разяжда Солженицин в късните му години. И точно затова сърцето на Довлатов го предава доста бързо, буквално. Какъв дует са само! Никой от двамата не е божа кравица.
Надзирателят Довлатов:
Затворникът Солженицин:
А книгата си заслужава, с цялата и леко шизофренична структура, която обаче е и безкрайно конкретна и читателят няма шанс, освен и той да участва почти в първо лице, което хич няма да понесе на всеки даже и в този безопасно хартиен вариант.
Дано излезе в по-хубаво родно ��зд��ние.
4,5⭐️
Може би заради скорошния ми препрочит на част от “Архипелаг Гулаг” гледната точка на надзирателя Довлатов гладко се свързва с тази на затворника Солженицин. Макар и продукт на различни епохи (Довлатов е човек на 60-те, за разлика от нахакания фронтовак Солженицин), и в различни “сектори” (Довлатов надзирава криминалния контингент, а Солженицин е политически затворник по прословутия чл. 58 с дълбоко презрение към криминални и надзиратели), “Зоната” влиза в интересен диалог с “Архипелаг”-а, като дори има едно предимство - кратка е. Но това е обяснимо. Епичността по-често е на страната на осъдените.
И Довлатов, и Солженицин не си правят никакви илюзии за човешката природа, за природата на тоталитарната диктатура и за изгледите за някаква драстична промяна. И двамата, въпреки тази кристална яснота, не си мълчат. И двамата емигрират. И двамата ги спасява писането - иначе са щели да озвереят. И двамата не са се пречупили (напълно - всеки от тях е правил поредица от компромиси в името на оцеляването). Но у Довлатов липсва месианския замах, и в крайна сметка - сляпото самодоволство - което разяжда Солженицин в късните му години. И точно затова сърцето на Довлатов го предава доста бързо, буквално. Какъв дует са само! Никой от двамата не е божа кравица.
Надзирателят Довлатов:
Затворникът Солженицин:
А книгата си заслужава, с цялата и леко шизофренична структура, която обаче е и безкрайно конкретна и читателят няма шанс, освен и той да участва почти в първо лице, което хич няма да понесе на всеки даже и в този безопасно хартиен вариант.
Дано излезе в по-хубаво родно ��зд��ние.
4,5⭐️
July 11, 2024
I was half expecting something along the lines of Aleksandr Solzhenitsyn or Varlam Shalamov when it comes to that dreary Soviet prison camp existence, but this was something different. Dovlatov writes with postmodernism very much in mind; the focus being on cynical bad tempered guards not starving prisoners; on a criminal camp not a political one. The unconventional set of satirical vignettes brings to light the nature of the prison camp system, and it's all very clever in the way he goes about telling of his experience. Having read Dovlatov before, this wasn't as enjoyable, and there is this sort of distance between reader and narrator, but it's still an impressive work, favouring ideas over actual characters, and I respect that.
May 19, 2019
Ciganka s kartama, a oči plamene,
stara ogrlica, i perle šik.
Damu herc htjedoh na poklon od sudbine,
a opet dobih ja tek keca pik.
O zašto sudbino ti moja zlehuda,
dolinom suza me vodiš u muk?
Žica zarđala, rešetka debela,
vagon stolipinski i točkova zvuk…
Za razliku od Soljženicina koji se bavio političkim zatvorenicima Dovlatov piše o razbojnicima pri čemu apostrofira suživot nadzornika samog zatvora. Anegdotska forma rukopisa koja se u pismima šalje izdavaču sadrži Dovlatovovo službovanje u zatvorskom logoru. Pisana po istinitom događaju Zona je država svih sovjetskih država. Ona ima sve što i jedna država treba da ima i time se zasniva na subordinaciji. Principi su isti: strah, potkupljivost i koristoljublje. Vremenom Dovlatov postaje nešto više od stražara, gledajući svu tu nasilnost i bezočnost zatvorenika on počinje da sve to sagledava sa jednog socio-antropološkog stanovišta. Ljudi su spremni na sve, a i zbog najbanalnije moguće situacije ljudima je prekraćivan život. Ali kada neko od zatvorenika odsluži kaznu onda on ne želi da izađe na slobodu. Zatvor postaje njegova sloboda. Tako je jednom neki zatvorenik odslužio dvadeset godina i ostalo je još samo par sati da bude pušten, ipak on se odlučio da napravi novi prekršaj ne bi li ponovo mogao ostati u zatvoru. U zoni nema razlike između stražara i zatvorenika. U jednakom blatu su i jedni i drugi. Čak štaviše Dovlatov ide dotle pa u bar jednom navratu piše da je samim zatvorenicima ugodnije u zatvoru od stražara. Stražari moraju da gledaju sav taj užas, u snu su prisutni svi ti prizori nereda, i reagovanje takvo da se i stražar počne ponašati životinjski. Po Dovlatovu zatvor nije sam po sebi loš, mi smo loši, mi smo pakao. On odbacuje onu da je čovjek čovjeku vuk, ili da se za nekoga može reći da je dobar ili loš. Po njemu je čovjek čovjeku tabula raza. Čovjek je spreman i na dobro i na loše u zavisnosti od sticaja okolnosti. Jer je promjena jedina konstanta. Ono što čini olakšavajuću okolnost tokom čitanja zone jeste sam humor koji Dovlatov prepliće između događaja. Pred kraj knjige odigrana je zatvorska predstava koja baca sjenku farse na Lenjina i oktobarsku revoluciju. Predstava je završena, zatvorska publika aplaudira.
June 27, 2020
Kol kas stipriausias is mano skaitytu Dovlatovo tekstu.
Впервые я понял, что такое свобода, жестокость, насилие. Я увидел свободу за решеткой. Жестокость, бессмысленную, как поэзия. Насилие, обыденное, как сырость.
Человек человеку..как бы это получше выразиться - табула раса. Иначе говоря - все, что угодно. В зависимости от стечени обстоятельств.
Челов��к способен на все - дурное и хорошее. Мне грустно, что это так.
Поэтому дай нам бог стойкости и мужества. А еще лучше - обстоятельств времени и места, располагающих к добру..
Впервые я понял, что такое свобода, жестокость, насилие. Я увидел свободу за решеткой. Жестокость, бессмысленную, как поэзия. Насилие, обыденное, как сырость.
Человек человеку..как бы это получше выразиться - табула раса. Иначе говоря - все, что угодно. В зависимости от стечени обстоятельств.
Челов��к способен на все - дурное и хорошее. Мне грустно, что это так.
Поэтому дай нам бог стойкости и мужества. А еще лучше - обстоятельств времени и места, располагающих к добру..
June 21, 2012
We have read fiction by prisoners in the Soviet Gulag system, such as Alexander Solzhenitsyn's A Day in the Life of Ivan Denisovich or Varlam Shalamov's Kolyma Tales. Now, with Sergei Dovlatov's The Zone, we have a novel about the lives of Soviet Army guards in the 1960s -- written by a man who worked as one himself -- but among criminal rather than political prisoners.
Dovlatov's wry humor informs this set of short stories, which are interspersed by letters from the author to Igor Markovich Yefimov, publisher of San Francisco's Russian language Hermitage Press, trying to talk him into publishing this book. Strange as it may seem, the letters and stories seem to cohere fairly well. According to the author in one of his letters: "We were very similar to each other, and even interchangeable. Almost any prisoner would have been suited to the role of a guard. Almost any guard deserved a prison term."
Here is a short clip to give you an idea of Dovlatov's sharp wit:
Dovlatov's wry humor informs this set of short stories, which are interspersed by letters from the author to Igor Markovich Yefimov, publisher of San Francisco's Russian language Hermitage Press, trying to talk him into publishing this book. Strange as it may seem, the letters and stories seem to cohere fairly well. According to the author in one of his letters: "We were very similar to each other, and even interchangeable. Almost any prisoner would have been suited to the role of a guard. Almost any guard deserved a prison term."
Here is a short clip to give you an idea of Dovlatov's sharp wit:
Soviet rudeness often takes a legitimized form of injunction. I have read many announcements in my life that startled me, but I especially remember three. The first one I saw on the wall of a Leningrad food store. It read: "THE GUILTY WILL BE PUNISHED!" After that, not a word. A threat ominously addressed into space.
Apropos: In this same food store, a friend of mine saw a note lying on the cover of a zinc tub: "Zina, don't water the sour cream, I already watered it."
The second announcement was on a wall in the office of the head of the militia in the city of Zelenogorsk. It read: "DON'T ASK ANY QUESTIONS!" This order reeked of hopelessness.
But the most surprising announcement of all was one I saw in the admissions office of a country hospital. It consisted of two words -- "NOT ALLOWED" -- followed by three exclamation points.
December 18, 2022
Dovlatov... Acımasız insanlığımızın hayat çemberini parçalayan kocaman ve çok güçlü bir kancasın.
March 27, 2019
Biju aizmirsis atzīmēt. Nav tā smieklīgākā Dovlatova grāmata, jo ainiņas iz īpaši smago noziegumu lēģera sarga dzīves ir izvēlētas ne humora vai trakuma vārdā, bet domas ilustrēšanai, taču tās nereti vienalga ir gana smieklīgas un trakas.
December 17, 2022
Yaşam, aslında olmadığı zaman da sürüp gider...
November 12, 2021
Я убедился, что глупо делить людей на плохих и хороших... На злодеев и праведников... Человек неузнаваемо меняется под воздействием обстоятельств.
Вот, честное слово, не ожидала такой мрачной книги от Довлатова. Да, все ясно, лагерная тема, но тут даже над его привычным юмором смеяться не особо получается - жутко. А книга, естественно, очень хорошая, иначе и быть не могло.
Вот, честное слово, не ожидала такой мрачной книги от Довлатова. Да, все ясно, лагерная тема, но тут даже над его привычным юмором смеяться не особо получается - жутко. А книга, естественно, очень хорошая, иначе и быть не могло.
March 20, 2012
I'm not sure how I arrived at ordering this book but the library says it's in, so I'll go and pick it up. I thought a goodreader must have recommended it but I see none of my GR friends have read it. Myabe it was another book by him (most likely a short story collection), but the library only had this one..
excellent - review later (I hope...)
________________________________________________
I detected a striking similarity between the camp and the outside, between the prisoners and the guards, between the burglar recidivists and the controllers of the production zones, between the zek* foreman and the camp administration officials. One single, soulless world extended on either side of the restricted areas.
We spoke the same criminal slang, sang exactly the same sentimental songs, endured exactly the same privations. We even looked alike..
Zone is a peculiar blend of irony, nostalgia, resignation, erudition, and humour that you see in much Russian and particularly Soviet fiction. It’s very literary, packed with references to Soviet writers and philosophers. There are four pages of footnotes to follow up these references, and also to explain the prison slang with which the book bursts (eg murder is a ‘wet job’; *prisoners are ‘zeks’). As illustrated above there isn’t much difference between guard and prisoner, but maybe even the prisoners have the upper hand - there are ‘no go’ areas in the camp run by gangs.
If this sounds a bit heavy, nothing could be further from the truth. It is all done with a light, wry touch: Try going to Dr Yavshitz carrying your severed head in your arms. He’ll look at you with his bleary, near-sighted eyes and ask indifferently, “what appears to be ailing you, Sergeant?’
Even Soviet totalitarianism is described with this same touch, a necessary defence system perhaps in order to survive the threats and thought police around you, very much like Animal Farm. In a Leningrad food store he sees a poster on the wall: THE GUILTY WILL BE PUNISHED!’ After that not a word. A threat ominously addressed into space.. after that he notices other announcements - on a wall in the office of the head of the militia in the city of Zelenogorsk. It read: ‘DON’T ASK ANY QUESTIONS!’… [and] in the admissions office of a country hospital. It consisted of two words – ‘NOT ALLOWED’ – followed by three exclamation marks.
It is set in the 60s, but framed by an 80s narrative in which the author tries to get his manuscript published. Because it was written in prison and smuggled out in pieces there are sections missing and the writer tries to fill in the gaps or explain to his editor the background. This is fascinating and adds an extra dimension. For example, he is asked what he finds most striking about the USA: the fact that it exists, … for us, America was like Carthage or Troy. And suddenly it turned out that Broadway is a reality, Tiffany’s is a reality, the Flatiron Building is a reality, and the Mississippi is a reality.
excellent - review later (I hope...)
________________________________________________
I detected a striking similarity between the camp and the outside, between the prisoners and the guards, between the burglar recidivists and the controllers of the production zones, between the zek* foreman and the camp administration officials. One single, soulless world extended on either side of the restricted areas.
We spoke the same criminal slang, sang exactly the same sentimental songs, endured exactly the same privations. We even looked alike..
Zone is a peculiar blend of irony, nostalgia, resignation, erudition, and humour that you see in much Russian and particularly Soviet fiction. It’s very literary, packed with references to Soviet writers and philosophers. There are four pages of footnotes to follow up these references, and also to explain the prison slang with which the book bursts (eg murder is a ‘wet job’; *prisoners are ‘zeks’). As illustrated above there isn’t much difference between guard and prisoner, but maybe even the prisoners have the upper hand - there are ‘no go’ areas in the camp run by gangs.
If this sounds a bit heavy, nothing could be further from the truth. It is all done with a light, wry touch: Try going to Dr Yavshitz carrying your severed head in your arms. He’ll look at you with his bleary, near-sighted eyes and ask indifferently, “what appears to be ailing you, Sergeant?’
Even Soviet totalitarianism is described with this same touch, a necessary defence system perhaps in order to survive the threats and thought police around you, very much like Animal Farm. In a Leningrad food store he sees a poster on the wall: THE GUILTY WILL BE PUNISHED!’ After that not a word. A threat ominously addressed into space.. after that he notices other announcements - on a wall in the office of the head of the militia in the city of Zelenogorsk. It read: ‘DON’T ASK ANY QUESTIONS!’… [and] in the admissions office of a country hospital. It consisted of two words – ‘NOT ALLOWED’ – followed by three exclamation marks.
It is set in the 60s, but framed by an 80s narrative in which the author tries to get his manuscript published. Because it was written in prison and smuggled out in pieces there are sections missing and the writer tries to fill in the gaps or explain to his editor the background. This is fascinating and adds an extra dimension. For example, he is asked what he finds most striking about the USA: the fact that it exists, … for us, America was like Carthage or Troy. And suddenly it turned out that Broadway is a reality, Tiffany’s is a reality, the Flatiron Building is a reality, and the Mississippi is a reality.
Read
August 26, 2018Поглед са друге стране жице. Нисам дала оцену само из разлога што су приче толико јединствене да немам са чим да упоредим. Вредно читања у сваком погледу.
March 23, 2015
The guard narrator drops in on Security Officer Bortashevich, intending to ask what kind of trouble is reputedly brewing in one of the prisoner barracks.
There is a lot of drinking here. A lot. What else to do when you are sent to guard criminals (‘zeks’) in a Godforsaken remote camp near the Arctic Circle? Eau de cologne, alcohol made by the inmates, anything. Or there’s chifir, a strong narcotic tea concocted in a wooden tub. Or as an alternative there is fighting, after you’ve imbibed enough vodka or chifir.
This is a very funny, very dark, fictionalized version of Dovlatov’s own experience as a camp guard. It’s written as if each chapter had been smuggled out individually by friends, on microfilm , before after the narrator ‘Dovlotov' left the USSR. Now the narrator is gradually receiving bits and pieces of microfilm and reassembling his chapters with interleaved notes to his editor. The notes offer reflections on art, on the camps, and short ’nonfiction’ episodes distinct from the ‘manuscript’ episodes:
The most potent writing is in the banter among inmates, and the inmates and guards. Dovlatov riffs on how this banter is the highest form of art in the camps--facility with language is what gains a man respect.
I saw Kuptsov in the zone [Kuptsov is an inmate who follows a Mafia-like Code, and who refuses to work in the timber yard, where inmates labor during the day, despite multiple sessions in ’the Isolator’ in punishment for refusal. The Zone is the prison barracks and yards]. This happened just before the changing of the convoy brigades. He walked over and asked without smiling, “How’s your health, Chief?” [the narrator has just been bushwacked for stealing the cash in a convict card game]
“All right,” I said. “And you, as before, still refusing to work?”
“As long as the law feeds me.”
"That means you’re not working?”
...
“You won’t work?”
“Nicht,” he said. “The green prosecutor is coming -- spring! Under every tree, a refuge.”
"You thinking of escaping?”
“Aha, a little jogging. They say it’s good for you.”
“Take into consideration that in the forest I’ll finish you without warning.”
“Consideration taken,” Kuptsov said, and he winked.
I grabbed him by the breast of his quilted jacket. “Listen, you’re all alone! Your Code doesn’t exist. You’re alone.”
“Exactly.” Kuptsov grinned. “A soloist. I sing without chorus.”
"Well, you’ll croak. You’re one man against everyone. Which means you’re wrong.”
Kuptsov said slowly, distinctly and severely, “One is always right.”
Highly recommended.
“Gud ivning,” Bortashevich said, “good thing you showed up. I’m wrestling with a philosophical question -- why do we drink? Let’s suppose, as they said earlier, it’s a vestige of capitalism in the mind of the people, a shadow of the past...And, mainly -- the influence fo the West. Even though we really let ourselves go in the East. But that’s all well and good. Just explain this to me. Once I lived in the country. My neighbour had a goat, a lush the likes of which I’ve never seen before. Be it red wine, be it white -- just pour it. And the West here had absolutely no influence. And a goat has no past, you would think. It’s not like he was an old Bolshevik ... So I thought, maybe some mysterious power is locked up in alcohol, something like the one that appears when the nucleus of an atom breaks up. So couldn’t we harness it for peaceful aim? For example, to get me demobilized before my term is up.”
There is a lot of drinking here. A lot. What else to do when you are sent to guard criminals (‘zeks’) in a Godforsaken remote camp near the Arctic Circle? Eau de cologne, alcohol made by the inmates, anything. Or there’s chifir, a strong narcotic tea concocted in a wooden tub. Or as an alternative there is fighting, after you’ve imbibed enough vodka or chifir.
This is a very funny, very dark, fictionalized version of Dovlatov’s own experience as a camp guard. It’s written as if each chapter had been smuggled out individually by friends, on microfilm , before after the narrator ‘Dovlotov' left the USSR. Now the narrator is gradually receiving bits and pieces of microfilm and reassembling his chapters with interleaved notes to his editor. The notes offer reflections on art, on the camps, and short ’nonfiction’ episodes distinct from the ‘manuscript’ episodes:
As is well known, the world is imperfect...How does the activist, the revolutionary, choose to act in this situation?...What does the moralist try to do in this situation?...
The artist takes a different path. He creates an artificial life and uses it to supplement the vulgar reality. He creates an artificial world in which nobility, honesty, and compassion appear to be the norm.
The results of this knd of activity are known a priori to be tragic. The more fruitful the efforts of the artist, the more deeply tangible the rift between dream and reality will be. Everyone knows that women who overuse cosmetics begin looking old earlier.
I understand that all my arguments are trivial. It was no accident that Vail and Genis dubbed me ‘the troubadour of honed banality”...My conscious life was a road to the summits of banality...I needed twenty years to master the banality instilled in me, in order to make the step from paradox to truism.
The most potent writing is in the banter among inmates, and the inmates and guards. Dovlatov riffs on how this banter is the highest form of art in the camps--facility with language is what gains a man respect.
I saw Kuptsov in the zone [Kuptsov is an inmate who follows a Mafia-like Code, and who refuses to work in the timber yard, where inmates labor during the day, despite multiple sessions in ’the Isolator’ in punishment for refusal. The Zone is the prison barracks and yards]. This happened just before the changing of the convoy brigades. He walked over and asked without smiling, “How’s your health, Chief?” [the narrator has just been bushwacked for stealing the cash in a convict card game]
“All right,” I said. “And you, as before, still refusing to work?”
“As long as the law feeds me.”
"That means you’re not working?”
...
“You won’t work?”
“Nicht,” he said. “The green prosecutor is coming -- spring! Under every tree, a refuge.”
"You thinking of escaping?”
“Aha, a little jogging. They say it’s good for you.”
“Take into consideration that in the forest I’ll finish you without warning.”
“Consideration taken,” Kuptsov said, and he winked.
I grabbed him by the breast of his quilted jacket. “Listen, you’re all alone! Your Code doesn’t exist. You’re alone.”
“Exactly.” Kuptsov grinned. “A soloist. I sing without chorus.”
"Well, you’ll croak. You’re one man against everyone. Which means you’re wrong.”
Kuptsov said slowly, distinctly and severely, “One is always right.”
Highly recommended.
June 9, 2022
«Զոնան» Դովլաթովի լավագույն ստեղծագործություններից է, նրա must read-ը:
Գիրքը բավական տարբերվող է և՛ ոճով, և՛ սյուժեով, և՛ մոտեցումներով:
Սկսենք նրանից, որ սա ոչ նովելների կամ պատմվածքների ժողովածու է, ոչ հուշեր, ոչ վավերագրում: Այդ ամենից մի քիչ-մի քիչ կա, ինչ-որ առումով խառնուրդ է:
Սյուժե, որպես այդպիսին, չկա: Դրա փոխարեն կան դրվագներ, որոնք ժամանակ առ ժամանակ հատվում են: Արդյունքում ստանում ենք ամբողջական պատմության տպավորություն:
ԱՄԵՆԱԿԱՐԵՎՈՐԸ. Գիրքը, ինչպես ասում է Դովլաթովը, կալանավորների մասին չէ, ոչ էլ հսկիչների, ինչպես կարելի է ենթադրել գրքից: Այն մարդկանց մասին է... Առաջին հերթին «Զոնան» դրանով է տարբերվում բանտային մյուս գրքերից: Այստեղ չկան «լավ» հսկիչներ և «վատ» կալանավորներ, չկան հարգանքի արժանի գողեր և գործ տվողներ: Այստեղ մարդիկ են, ովքեր այս կամ այն պատճառով հայտնվել են զոնայում: Այո, նրանք այլևս առաջվանը չեն, այո, նրանց կյանքում շատ բան է փոխվել, բայց նրանք դեռ մարդ են...
Անպայման կարդացեք այս գիրքը մարդկանց մասին...
Գիրքը բավական տարբերվող է և՛ ոճով, և՛ սյուժեով, և՛ մոտեցումներով:
Սկսենք նրանից, որ սա ոչ նովելների կամ պատմվածքների ժողովածու է, ոչ հուշեր, ոչ վավերագրում: Այդ ամենից մի քիչ-մի քիչ կա, ինչ-որ առումով խառնուրդ է:
Սյուժե, որպես այդպիսին, չկա: Դրա փոխարեն կան դրվագներ, որոնք ժամանակ առ ժամանակ հատվում են: Արդյունքում ստանում ենք ամբողջական պատմության տպավորություն:
ԱՄԵՆԱԿԱՐԵՎՈՐԸ. Գիրքը, ինչպես ասում է Դովլաթովը, կալանավորների մասին չէ, ոչ էլ հսկիչների, ինչպես կարելի է ենթադրել գրքից: Այն մարդկանց մասին է... Առաջին հերթին «Զոնան» դրանով է տարբերվում բանտային մյուս գրքերից: Այստեղ չկան «լավ» հսկիչներ և «վատ» կալանավորներ, չկան հարգանքի արժանի գողեր և գործ տվողներ: Այստեղ մարդիկ են, ովքեր այս կամ այն պատճառով հայտնվել են զոնայում: Այո, նրանք այլևս առաջվանը չեն, այո, նրանց կյանքում շատ բան է փոխվել, բայց նրանք դեռ մարդ են...
Անպայման կարդացեք այս գիրքը մարդկանց մասին...
January 10, 2020
..tās vēstules, kas ieliktas pirms katras nodaļas, viennozīmīgi ir šīs grāmatas satura vērtīgākā lieta. dažbrīd pat raudāt gribas, cik ļoti skaisti ir uzrakstīts kaut vai par visikdienišķāko lietu. tādas vēstules es labprāt saņemtu. visādi citādi teksts ir gana liela laika izniekošana savstarpējās sarunās, nekas vairāk.
(tekstam liktu 2, vēstulēm 4)
(tekstam liktu 2, vēstulēm 4)
July 26, 2024
Sonda, Nabokov’dan çok çarpıcı bir alıntıyla -“tesadüf, talihin mantığıdır.”- sona eren, keyifli bir kitaptı. Puşkin Tepeleri’nden sonra okumak belki daha iyi olur.
August 16, 2018
Человек человеку... как бы это получше выразиться - табула раса. Иначе говоря - все, что угодно. В зависимости от стечения обстоятельств.
Человек способен на все - дурное и хорошее. Мне грустно, что это так.
Поэтому дай нам Бог стойкости и мужества. А еще лучше - обстоятельств времени и места, располагающих к добру...
Мы без конца проклинаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить - кто написал четыре миллиона доносов? {Эта цифра фигурировала в закрытых партийных документах.) Дзержинский? Ежов? Абакумов с Ягодой?
Ничего подобного. Их написали простые советские люди. Означает ли это, что русские - нация доносчиков и стукачей? На в коем случае. Просто сказались тенденции исторического момента.
Человек способен на все - дурное и хорошее. Мне грустно, что это так.
Поэтому дай нам Бог стойкости и мужества. А еще лучше - обстоятельств времени и места, располагающих к добру...
Мы без конца проклинаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить - кто написал четыре миллиона доносов? {Эта цифра фигурировала в закрытых партийных документах.) Дзержинский? Ежов? Абакумов с Ягодой?
Ничего подобного. Их написали простые советские люди. Означает ли это, что русские - нация доносчиков и стукачей? На в коем случае. Просто сказались тенденции исторического момента.
February 21, 2023
“Меня интересует жизнь, а не тюрьма. И — люди, а не монстры”.
“Солженицын описывает политические лагеря. Я — уголовные. Солженицын был заключенным. Я — надзирателем. По Солженицыну, лагерь — это ад. Я же думаю, что ад — это мы сами…”
Книга представляет собой интереснейший философско-социологический анализ общества на всех уровнях: человечества вообще, общества Советского Союза и людей в лагерях. Довлатов работал охранником на зоне и заметил, что соотношение добра и зла, радости и горя, плохих и хороших людей на свободе и в тюрьме примерно одинаковое. И в каком-то смысле зона — это срез обычного общества со своими ценностями, мечтами, дружбой, убийствами. Я все равно не напишу лучше самого Довлатова, поэтому лучше приведу отрывки:
Я был ошеломлен глубиной и разнообразием жизни. Я увидел, как низко может пасть человек. И как высоко он способен парить.
Впервые я понял, что такое свобода, жестокость, насилие. Я увидел свободу за решеткой. Жестокость, бессмысленную, как поэзия. Насилие, обыденное, как сырость.
Я увидел человека, полностью низведенного до животного состояния. Я увидел, чему он способен радоваться. И мне кажется, я прозрел.
Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой и насиловали коз. В этом мире убивали за пачку чая.
В этом мире я увидел людей с кошмарным прошлым, отталкивающим настоящим и трагическим будущим.
Я дружил с человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей.
Мир был ужасен. Но жизнь продолжалась. Более того, здесь сохранялись обычные жизненные пропорции. Соотношение добра и зла, горя и радости — оставалось неизменным.
В этой жизни было что угодно. Труд, достоинство, любовь, разврат, патриотизм, богатство, нищета. В ней были люмпены и мироеды, ��арьеристы и прожигатели жизни, соглашатели и бунтари, функционеры и диссиденты.
Каторга — это не обитель высоких духом героев и не сборище монстров, а обычное общество.
«Каторжная» литература существует несколько веков. Даже в молодой российской словесности эта тема представлена грандиозными образцами. Начиная с «Мертвого дома» и кончая «ГУЛАГом». Плюс — Чехов, Шаламов, Синявский.
Наряду с «каторжной» имеется «полицейская» литература. Которая также богата значительными фигурами. От Честертона до Агаты Кристи.
Это — разные литературы. Вернее — противоположные. С противоположными нравственными ориентирами.
Таким образом, есть два нравственных прейскуранта. Две шкалы идейных представлений.
По одной — каторжник является фигурой страдающей, трагической, заслуживающей жалости и восхищения. Охранник — соответственно — монстр, злодей, воплощение жестокости и насилия.
По второй — каторжник является чудовищем, исчадием ада. А полицейский, следовательно, — героем, моралистом, яркой творческой личностью.
Став надзирателем, я был готов увидеть в заключенном — жертву. А в себе — карателя и душегуба.
То есть я склонялся к первой, более гуманной шкале. Более характерной для воспитавшей меня русской литературы. И разумеется, более убедительной. (Все же Сименон — не Достоевский.)
Через неделю с этими фантазиями было покончено. Первая шкала оказалась совершенно фальшивой. Вторая — тем более.
Я, вслед за Гербертом Маркузе (которого, естественно, не читал), обнаружил третий путь.
Я обнаружил поразительное сходство между лагерем и волей. Между заключенными и надзирателями. Между домушниками-рецидивистами и контролерами производственной зоны. Между зеками-нарядчиками и чинами лагерной администрации.
По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир.
Мы говорили на одном приблатненном языке. Распевали одинаковые сентиментальные песни. Претерпевали одни и те же лишения.
Мы даже выглядели одинаково. Нас стригли под машинку. Наши обветренные физиономии были расцвечены багровыми пятнами. Наши сапоги распространяли запах конюшни. А лагерные робы издали казались неотличимыми от заношенных солдатских бушлатов.
Мы были очень похожи и даже — взаимозаменяемы. Почти любой заключенный годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы.
Повторяю — это главное в лагерной жизни. Остальное — менее существенно.
“Мы без конца проклинаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов?”
Известнейший отрывок. А вот продолжение:
“Их написали простые советские люди. Означает ли это, что русские — нация доносчиков и стукачей? Ни в коем случае. Просто сказались тенденции исторического момента.”
И вот важное: “Человек человеку… как бы это получше выразиться — табула раса. Иначе говоря — все, что угодно. В зависимости от стечения обстоятельств.
Человек способен на все — дурное и хорошее. Мне грустно, что это так.
Поэтому дай нам Бог стойкости и мужества. А еще лучше — обстоятельств времени и места, располагающих к добру…”
То есть при обстоятельствах, когда идет война, в любой стране непременно будет какой-то процент солдат, которые подчинятся приказу. В условиях сталинских репрессий ��ласть получают те, кто пишет доносы. В условиях беспутинской же демократии голос будет у тех миллионов, которые выходили и выходят на протесты, ведут благотворительную деятельность, занимаются просвещением, пишут антивоенные песни, занимаются честной журналистикой, а также - читают эту честную журналистику, слушают песни и пишут одобрительные комментарии к мультикам Масяни. Те же, кто писал доносы, либо будут лишены такой возможности, либо будут другими людьми. В любой самой либеральной европейской стране есть латентные фашисты. Это те, кто во Франции голосовал за праворадикальную президентку, в Италии и Германии — за правые партии, в Чехии — те почти 50%, что проголосовали за человека с одним именем и одной фамилией. Просто в текущих обстоятельствах они не имеют власти. Важно создать такие политические и социальные условия, в которых добро будет перевешивать зло.
Рандомные фрагменты, которые мне понравились:
— Чудесный вечер, — осторожно сказала Катя.
— Восемнадцать градусов, — уточнил капитан.
Бывшие кинооператоры тор��уют оружием. Бывшие диссиденты становятся чуть ли не прокурорами. Бывшие прокуроры — диссидентами…
Хозяева ресторанов сидят на велфере и даже получают фудстемпы. Автомобильные права можно купить за сотню. Ученую степень — за двести пятьдесят…
Обидно думать, что вся эта мерзость — порождение свободы. Потому что свобода одинаково благосклонна и к дурному, и к хорошему. Под ее лучами одинаково быстро расцветают и гладиолусы, и марихуана…
Задумывались ли вы о том, что социалистическое искусство приближается к магии. Что оно напоминает ритуальную и культовую живопись древних.
Рисуешь на скале бизона — получаешь вечером жаркое.
Так же рассуждают чиновники от социалистического искусства. Если изобразить нечто положительное, то всем будет хорошо. А если отрицательное, то наоборот. Если живописать стахановский подвиг, то все будут хорошо работать. И так далее.
Здесь каждую, самую невзрачную, женщину провожают десятки восторженных глаз.
Это внимание по-своему целомудренно и бескорыстно. Женщина уподобляется зрелищу, театру, чистому кино. Сама недосягаемость ее (а положение вольной женщины делает ее практически недосягаемой) определяет чистоту мыслей.
— Ты посмотри, — говорят зеки, — какая женщина!.. Уж я бы подписался на эту марцифаль!..
Тут — упор на существительное. Тут поражает женщина вообще, а не ее конкретные достоинства. Тут властвует умами женщина как факт. Женщина как таковая является чудом.
Она — марцифаль. То есть нечто загадочное, возвышенное, экзотическое. Кефаль с марципаном…
Зеки крайне редко посягают на вольных служащих женщин. Во-первых, это безнадежно. Чересчур велика социальная пропасть. Кроме того, это не главное. Гораздо важнее — культ, мечта, наличие идеала.
Наблюдения Довлатова остроумны и веселят контрастом между “низостью” предмета и подчеркнутой возвышенностью и академичностью анализа, но также и восхищают глубиной и правдивостью.
Очевидно, заключенному необходимо что-то лежащее вне его паскудной жизни. Вне зоны и срока. Вне его самого. Нечто такое, что позволило бы ему забыть о себе. Хотя бы на время отключить тормоза себялюбия. Нечто безнадежно далекое, почти мифическое. Может быть, дополнительный источник света. Какой-то предмет бескорыстной любви. Не слишком искренней, глупой, притворной. Но именно — любви.
Отдельный восторг у меня вызвало описание лагерного языка, но там слишком длинный отрывок получится, поэтому лучше прочтите книгу сами)
P.S. Если я продолжу читать только русскую литературу, то сойду с ума, поэтому пора отвлечься и читануть Пратчетта!
“Солженицын описывает политические лагеря. Я — уголовные. Солженицын был заключенным. Я — надзирателем. По Солженицыну, лагерь — это ад. Я же думаю, что ад — это мы сами…”
Книга представляет собой интереснейший философско-социологический анализ общества на всех уровнях: человечества вообще, общества Советского Союза и людей в лагерях. Довлатов работал охранником на зоне и заметил, что соотношение добра и зла, радости и горя, плохих и хороших людей на свободе и в тюрьме примерно одинаковое. И в каком-то смысле зона — это срез обычного общества со своими ценностями, мечтами, дружбой, убийствами. Я все равно не напишу лучше самого Довлатова, поэтому лучше приведу отрывки:
Я был ошеломлен глубиной и разнообразием жизни. Я увидел, как низко может пасть человек. И как высоко он способен парить.
Впервые я понял, что такое свобода, жестокость, насилие. Я увидел свободу за решеткой. Жестокость, бессмысленную, как поэзия. Насилие, обыденное, как сырость.
Я увидел человека, полностью низведенного до животного состояния. Я увидел, чему он способен радоваться. И мне кажется, я прозрел.
Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой и насиловали коз. В этом мире убивали за пачку чая.
В этом мире я увидел людей с кошмарным прошлым, отталкивающим настоящим и трагическим будущим.
Я дружил с человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей.
Мир был ужасен. Но жизнь продолжалась. Более того, здесь сохранялись обычные жизненные пропорции. Соотношение добра и зла, горя и радости — оставалось неизменным.
В этой жизни было что угодно. Труд, достоинство, любовь, разврат, патриотизм, богатство, нищета. В ней были люмпены и мироеды, ��арьеристы и прожигатели жизни, соглашатели и бунтари, функционеры и диссиденты.
Каторга — это не обитель высоких духом героев и не сборище монстров, а обычное общество.
«Каторжная» литература существует несколько веков. Даже в молодой российской словесности эта тема представлена грандиозными образцами. Начиная с «Мертвого дома» и кончая «ГУЛАГом». Плюс — Чехов, Шаламов, Синявский.
Наряду с «каторжной» имеется «полицейская» литература. Которая также богата значительными фигурами. От Честертона до Агаты Кристи.
Это — разные литературы. Вернее — противоположные. С противоположными нравственными ориентирами.
Таким образом, есть два нравственных прейскуранта. Две шкалы идейных представлений.
По одной — каторжник является фигурой страдающей, трагической, заслуживающей жалости и восхищения. Охранник — соответственно — монстр, злодей, воплощение жестокости и насилия.
По второй — каторжник является чудовищем, исчадием ада. А полицейский, следовательно, — героем, моралистом, яркой творческой личностью.
Став надзирателем, я был готов увидеть в заключенном — жертву. А в себе — карателя и душегуба.
То есть я склонялся к первой, более гуманной шкале. Более характерной для воспитавшей меня русской литературы. И разумеется, более убедительной. (Все же Сименон — не Достоевский.)
Через неделю с этими фантазиями было покончено. Первая шкала оказалась совершенно фальшивой. Вторая — тем более.
Я, вслед за Гербертом Маркузе (которого, естественно, не читал), обнаружил третий путь.
Я обнаружил поразительное сходство между лагерем и волей. Между заключенными и надзирателями. Между домушниками-рецидивистами и контролерами производственной зоны. Между зеками-нарядчиками и чинами лагерной администрации.
По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир.
Мы говорили на одном приблатненном языке. Распевали одинаковые сентиментальные песни. Претерпевали одни и те же лишения.
Мы даже выглядели одинаково. Нас стригли под машинку. Наши обветренные физиономии были расцвечены багровыми пятнами. Наши сапоги распространяли запах конюшни. А лагерные робы издали казались неотличимыми от заношенных солдатских бушлатов.
Мы были очень похожи и даже — взаимозаменяемы. Почти любой заключенный годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы.
Повторяю — это главное в лагерной жизни. Остальное — менее существенно.
“Мы без конца проклинаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов?”
Известнейший отрывок. А вот продолжение:
“Их написали простые советские люди. Означает ли это, что русские — нация доносчиков и стукачей? Ни в коем случае. Просто сказались тенденции исторического момента.”
И вот важное: “Человек человеку… как бы это получше выразиться — табула раса. Иначе говоря — все, что угодно. В зависимости от стечения обстоятельств.
Человек способен на все — дурное и хорошее. Мне грустно, что это так.
Поэтому дай нам Бог стойкости и мужества. А еще лучше — обстоятельств времени и места, располагающих к добру…”
То есть при обстоятельствах, когда идет война, в любой стране непременно будет какой-то процент солдат, которые подчинятся приказу. В условиях сталинских репрессий ��ласть получают те, кто пишет доносы. В условиях беспутинской же демократии голос будет у тех миллионов, которые выходили и выходят на протесты, ведут благотворительную деятельность, занимаются просвещением, пишут антивоенные песни, занимаются честной журналистикой, а также - читают эту честную журналистику, слушают песни и пишут одобрительные комментарии к мультикам Масяни. Те же, кто писал доносы, либо будут лишены такой возможности, либо будут другими людьми. В любой самой либеральной европейской стране есть латентные фашисты. Это те, кто во Франции голосовал за праворадикальную президентку, в Италии и Германии — за правые партии, в Чехии — те почти 50%, что проголосовали за человека с одним именем и одной фамилией. Просто в текущих обстоятельствах они не имеют власти. Важно создать такие политические и социальные условия, в которых добро будет перевешивать зло.
Рандомные фрагменты, которые мне понравились:
— Чудесный вечер, — осторожно сказала Катя.
— Восемнадцать градусов, — уточнил капитан.
Бывшие кинооператоры тор��уют оружием. Бывшие диссиденты становятся чуть ли не прокурорами. Бывшие прокуроры — диссидентами…
Хозяева ресторанов сидят на велфере и даже получают фудстемпы. Автомобильные права можно купить за сотню. Ученую степень — за двести пятьдесят…
Обидно думать, что вся эта мерзость — порождение свободы. Потому что свобода одинаково благосклонна и к дурному, и к хорошему. Под ее лучами одинаково быстро расцветают и гладиолусы, и марихуана…
Задумывались ли вы о том, что социалистическое искусство приближается к магии. Что оно напоминает ритуальную и культовую живопись древних.
Рисуешь на скале бизона — получаешь вечером жаркое.
Так же рассуждают чиновники от социалистического искусства. Если изобразить нечто положительное, то всем будет хорошо. А если отрицательное, то наоборот. Если живописать стахановский подвиг, то все будут хорошо работать. И так далее.
Здесь каждую, самую невзрачную, женщину провожают десятки восторженных глаз.
Это внимание по-своему целомудренно и бескорыстно. Женщина уподобляется зрелищу, театру, чистому кино. Сама недосягаемость ее (а положение вольной женщины делает ее практически недосягаемой) определяет чистоту мыслей.
— Ты посмотри, — говорят зеки, — какая женщина!.. Уж я бы подписался на эту марцифаль!..
Тут — упор на существительное. Тут поражает женщина вообще, а не ее конкретные достоинства. Тут властвует умами женщина как факт. Женщина как таковая является чудом.
Она — марцифаль. То есть нечто загадочное, возвышенное, экзотическое. Кефаль с марципаном…
Зеки крайне редко посягают на вольных служащих женщин. Во-первых, это безнадежно. Чересчур велика социальная пропасть. Кроме того, это не главное. Гораздо важнее — культ, мечта, наличие идеала.
Наблюдения Довлатова остроумны и веселят контрастом между “низостью” предмета и подчеркнутой возвышенностью и академичностью анализа, но также и восхищают глубиной и правдивостью.
Очевидно, заключенному необходимо что-то лежащее вне его паскудной жизни. Вне зоны и срока. Вне его самого. Нечто такое, что позволило бы ему забыть о себе. Хотя бы на время отключить тормоза себялюбия. Нечто безнадежно далекое, почти мифическое. Может быть, дополнительный источник света. Какой-то предмет бескорыстной любви. Не слишком искренней, глупой, притворной. Но именно — любви.
Отдельный восторг у меня вызвало описание лагерного языка, но там слишком длинный отрывок получится, поэтому лучше прочтите книгу сами)
P.S. Если я продолжу читать только русскую литературу, то сойду с ума, поэтому пора отвлечься и читануть Пратчетта!
March 20, 2020
Zonas dzīves ainiņas ir bez vērtējuma, dokumentāls dažādu notikumu atstāsts, vērotāja redzējums par citu cilvēku pieredzēto un darīto, brīžiem arī paša izjusto. Savukārt vēstulēs izdevējam ieskicējas arī autora pārdomas, parādās skaidrojums un varbūt pat pavisam neliela taisnošanās.
Es gaidīju mazliet ko citu, bet man nav tiesību apvainoties uz autoru par kaut ko solītu, bet nesaņemtu, jo nebija jau arī solīts.
Plašāk blogā: https://lalksne.blogspot.com/2020/03/...
Es gaidīju mazliet ko citu, bet man nav tiesību apvainoties uz autoru par kaut ko solītu, bet nesaņemtu, jo nebija jau arī solīts.
Plašāk blogā: https://lalksne.blogspot.com/2020/03/...
November 22, 2020
Možda je stvar u tome što je zlo - proizvoljno. Što ga čine mesto i vreme. U širem smislu - opšti trendovi istorijskog trenutka.
Zlo određuje konjunktura, potražnja, funkcija njegovog nosioca. Osim toga, faktor slučajnosti. Sticaj nesrećnih okolnosti. I čak - loš estetski ukus...
Postoji naravno, urođena predispozicija prema dobru i zlu. Štaviše, na svetu postoje anđeli i monstrumi. Sveci i zločinci. Ali to je retkost. Šekspirov Jago, kao otelotvorenje zla, i Miškin, oličenje dobra, su unikati. Inače Šekspir ne bi stvorio "Otela".
A u normalnim slučajevima, kako sam se uverio, dobro i zlo su proizvoljni.
Tako da - sačuvaj nas Bože prostorno-vremenskih situacija koje pogoduju zlu...
Isti ljudi pokazuju jednake sposobnosti za zlodela i dobročinstva. Nekog recidivistu lako sam mogao da zamislim kao ratnog heroja, disidenta, zaštitnika potlačenih. I obrnuto, ratni heroji su se sa zadivljujućom lakoćom utapali u logorsku masu.
Naravno, zlo ne može da se primenjuje kao idejni princip. Priroda dobra više naginje masovnoj reklami. Pa ipak, u oba slučaja deluju proizvoljni faktori.
Zato mi je smešan svaki kategorički moralni stav. Čovek je dobar!... Čovek je podlac!... Čovek je čoveku drug, prijatelj i brat... Čovek je čoveku vuk... I tako dalje.
Čovek je čoveku... kako to što blaže reći - tabula raza. Drugim rečima - bilo šta. U zavisnosti od sticaja okolnosti.
Čovek je sposoban na sve - loše i dobro. Žao mi je što je tako.
Zato, daj nam Bože čvrstine i hrabrosti. I još bolje - okolnosti vremena i mesta koje pogoduju dobru...
Zlo određuje konjunktura, potražnja, funkcija njegovog nosioca. Osim toga, faktor slučajnosti. Sticaj nesrećnih okolnosti. I čak - loš estetski ukus...
Postoji naravno, urođena predispozicija prema dobru i zlu. Štaviše, na svetu postoje anđeli i monstrumi. Sveci i zločinci. Ali to je retkost. Šekspirov Jago, kao otelotvorenje zla, i Miškin, oličenje dobra, su unikati. Inače Šekspir ne bi stvorio "Otela".
A u normalnim slučajevima, kako sam se uverio, dobro i zlo su proizvoljni.
Tako da - sačuvaj nas Bože prostorno-vremenskih situacija koje pogoduju zlu...
Isti ljudi pokazuju jednake sposobnosti za zlodela i dobročinstva. Nekog recidivistu lako sam mogao da zamislim kao ratnog heroja, disidenta, zaštitnika potlačenih. I obrnuto, ratni heroji su se sa zadivljujućom lakoćom utapali u logorsku masu.
Naravno, zlo ne može da se primenjuje kao idejni princip. Priroda dobra više naginje masovnoj reklami. Pa ipak, u oba slučaja deluju proizvoljni faktori.
Zato mi je smešan svaki kategorički moralni stav. Čovek je dobar!... Čovek je podlac!... Čovek je čoveku drug, prijatelj i brat... Čovek je čoveku vuk... I tako dalje.
Čovek je čoveku... kako to što blaže reći - tabula raza. Drugim rečima - bilo šta. U zavisnosti od sticaja okolnosti.
Čovek je sposoban na sve - loše i dobro. Žao mi je što je tako.
Zato, daj nam Bože čvrstine i hrabrosti. I još bolje - okolnosti vremena i mesta koje pogoduju dobru...
December 26, 2014
Самое угрюмое произведение Довлатова. Ни один персонаж произведения не вызывает симпатию, мало того, не запоминается. Читать его периодически сложно, особенно, когда действующие лица переходят на фени. В этих историях нет положительных героев, все они с гнильцой. Казалось бы, в исправительных учреждениях надзиратели должны наставлять ЗЭКа на путь праведный. Но судя по Довлатову все происходит наоборот. Но все же читать было интересно, хоть и осадочек остался. Тут плакать надо, а не смеяться.
January 11, 2019
Potser no m'ha agradat tant com altres llibres d'ell per l'estructura caòtica i fragmentada però hi segueixo trobant reflexions que em fan caure de cul a terra. I l'episodi de l'obra de teatre patriòtica a 'La zona' amb els presoners fent de Lenin i companyia m'ha fet pixar de riure com poques coses que he llegit.
May 15, 2013
Վերջն է՝ ինչպես Դովլաթովի մյուս բոլոր ստեղծագործությունները։ Այնքան սուր ու դիպուկ են իրավիճակի նկարագրությունները, Դովլաթովին բնորոշ ցինիզմի ու հումորը ընկալումով, որ ծիծաղը երբեմն խեղդում է։ Դովլաթով կարդալ պետք է միանշանակ ու շա՛տ։
September 15, 2023
конечно гениально как всегда, но 4 звезды лишь потому что книга немного «замученная», как говорят про акварельную живопись. Довлатов сам пишет что она писалас�� долго, с утратой многих очерков, записок и воспоминаний. это ощущается, хотя вообще какое удовольствие может быть от текста про зону?
May 12, 2014
Hilarious.
This quote sums it all up:
“The world in which I found myself was horrible. Nevertheless, I smiled no less frequently than I do now, and was not sad more often."
This quote sums it all up:
“The world in which I found myself was horrible. Nevertheless, I smiled no less frequently than I do now, and was not sad more often."
September 7, 2024
Դովլաթովի յուրաքանչյուր ստեղծագործություն պետք է կարդալ` անընդհատ ու ժամանակ առ ժամանակ։
Հակիրճ ու պարզ ձեռագիր ունեցող ստեղծագործող է🩶
Հակիրճ ու պարզ ձեռագիր ունեցող ստեղծագործող է🩶
August 27, 2020
In "The Zone: A Prison Camp Guard's Story" Sergei Dovlatov has captured the experience of a guard for Soviet criminals-- a world far removed from ordinary life-- for us. He decided to "reject the wildest, bloodiest, most monstrous episodes of camp life" which would "come out looking sensational." He wanted to write about life and people and not monsters in a "freak museum". So, he happily omits the "most heart-rending details of camp life" in order to lead readers "up to a mirror."
Instead, "The Zone" is an area of sameness, boredom, insider rituals and speech patterns, fantasies, and strengths and weaknesses. Yes, and even, simple humanity. "When I became a guard, I was ready to see the prisoner as the victim, and myself as the punisher and oppressor...[which] turned out to be completely false." Even more untrue was the view where "the inmate appears as a monster, the fiend, while it follows that the policeman is a hero, a moralist, a vivid artistic personality." Dovlatov concludes that there is a "striking similarity between the burglar recidivists and the controllers of the production zones, between the zek foreman and the camp administration officials. One single, soulless world extended on either side of the restricted areas. We spoke the same criminal slang, sang exactly the same sentimental songs, endured exactly the same privations. We even looked alike. We all had crew cuts. Our weather-beaten faces were coloured with purple blotches. Our boots gave off the smell of a stable. And, from a distance, the prisoner uniforms seemed indistinguishable from the worn soldier's jackets." He then concludes: "we were ...even interchangeable... All of my stories are written about this."
He writes of all kinds of encounters, misadventures, and personal triumphs and tragedies suffered by prisoners and guards alike. An educated troublemaker like Sergei Dovlatov, drafted into the penal system, has a keen eye for the fact that "the zone" of unfreedom that is the prison workcamp is a microcosm of the larger Soviet zone of oppression. One prisoner, Chichevanos, a robber and a murderer put in 20 years of hard labor. Dovlatov escorted him on his last day to a main settlement and saw no need to confine him in a tight, metal compartment. He also conversed with him. Suddenly, Chichevanos struck him, jumped out of the van and escaped. Six hours later the man was arrested, after stealing food and getting drunk.
"This incident literally stunned me. What had happened seemed incredible, unnatural, and even a transcendental phenomenon. " His Captain explained that the zek was wildly afraid of freedom. Dovlatov then draws a parallel with the Russian emigree experience. "For decades we lived in conditions of total unfreedom, flattened like flounder, by the heavy weight of oppression, when suddenly we were caught up in the lung-splitting hurricane of freedom. And we headed off to break into the food stall."
This book is full of such insights, comic and pitiful characters ("the names, events, and dates given here are all real. I invented only those details that were not essential. Therefore, any resemblance between characters in this book and living people is intentional and malicious. And all fictionalizing was unexpected and accidental.")
The form used in "The Zone" is a "diary of sorts, chaotic notes, a set of unorganized materials." so don't expect a clear narrative thread. Still, it's highly readable, thanks to the translator, Anne Frydman and under 200 pages.
I recently read Jozef Czapski's "Lost Time: Lectures on Proust in a Soviet Prison Camp," which nicely compliments this book from a political prisoner's viewpoint, sharing the literary interests of the two authors. Other Dovlatov books I highly recommend are "The Suitcase" and "Ours: A Russian Family Album"
Instead, "The Zone" is an area of sameness, boredom, insider rituals and speech patterns, fantasies, and strengths and weaknesses. Yes, and even, simple humanity. "When I became a guard, I was ready to see the prisoner as the victim, and myself as the punisher and oppressor...[which] turned out to be completely false." Even more untrue was the view where "the inmate appears as a monster, the fiend, while it follows that the policeman is a hero, a moralist, a vivid artistic personality." Dovlatov concludes that there is a "striking similarity between the burglar recidivists and the controllers of the production zones, between the zek foreman and the camp administration officials. One single, soulless world extended on either side of the restricted areas. We spoke the same criminal slang, sang exactly the same sentimental songs, endured exactly the same privations. We even looked alike. We all had crew cuts. Our weather-beaten faces were coloured with purple blotches. Our boots gave off the smell of a stable. And, from a distance, the prisoner uniforms seemed indistinguishable from the worn soldier's jackets." He then concludes: "we were ...even interchangeable... All of my stories are written about this."
He writes of all kinds of encounters, misadventures, and personal triumphs and tragedies suffered by prisoners and guards alike. An educated troublemaker like Sergei Dovlatov, drafted into the penal system, has a keen eye for the fact that "the zone" of unfreedom that is the prison workcamp is a microcosm of the larger Soviet zone of oppression. One prisoner, Chichevanos, a robber and a murderer put in 20 years of hard labor. Dovlatov escorted him on his last day to a main settlement and saw no need to confine him in a tight, metal compartment. He also conversed with him. Suddenly, Chichevanos struck him, jumped out of the van and escaped. Six hours later the man was arrested, after stealing food and getting drunk.
"This incident literally stunned me. What had happened seemed incredible, unnatural, and even a transcendental phenomenon. " His Captain explained that the zek was wildly afraid of freedom. Dovlatov then draws a parallel with the Russian emigree experience. "For decades we lived in conditions of total unfreedom, flattened like flounder, by the heavy weight of oppression, when suddenly we were caught up in the lung-splitting hurricane of freedom. And we headed off to break into the food stall."
This book is full of such insights, comic and pitiful characters ("the names, events, and dates given here are all real. I invented only those details that were not essential. Therefore, any resemblance between characters in this book and living people is intentional and malicious. And all fictionalizing was unexpected and accidental.")
The form used in "The Zone" is a "diary of sorts, chaotic notes, a set of unorganized materials." so don't expect a clear narrative thread. Still, it's highly readable, thanks to the translator, Anne Frydman and under 200 pages.
I recently read Jozef Czapski's "Lost Time: Lectures on Proust in a Soviet Prison Camp," which nicely compliments this book from a political prisoner's viewpoint, sharing the literary interests of the two authors. Other Dovlatov books I highly recommend are "The Suitcase" and "Ours: A Russian Family Album"
November 28, 2023
A novel comprised of various short stories based upon Dovlatov’s experience as a guard in a Russian prison. Intersected by letters to Igor his publisher, one quickly discovers Dovlatov did not have access to the entirety of the novel upon arrival in the US. As a reader, placed in the Igor’s shoes, we are slowly drip fed fragments as they arrive, (supposedly) smuggled out of the Soviet Union on microfilm. These letters offer insightful reading as we often find Dovlatov discussing the contents of the chapter that follows.
Gallows humour abounds: ‘In my pocket I carried written instructions. The 4th item read ‘If a guard finds himself in a hopeless situation, he gives command to the sentry, ‘DIRECT YOUR FIRE AT ME.’’’
Yet beyond the acerbic, Dovlatov goes further. He challenges traditional prison literature (that of Shamalov, Solzhenitsyn) and the roman policier genre (Agatha Christie or Simenon). Instead he offers us a new way of viewing gulag and the condemned as a literary subject. Guards and prisoners are exposed for what they truly are: men simply existing in a Siberian prison camp. Beauty and violence, as Dovlatov shows us, exist on both sides of the wire.
Highlight: 'Pakhapil became the radio operator. He took an R-109 out of the checkpoint cabin’s safe, pulled out an antenna as pliant as a fishing rod and then sent tender, mysterious words out into the airwaves: “Hello, come in Rose! Come in, Rose! This is Peony! This is Peony! Do you copy? Do you copy?”’
Gallows humour abounds: ‘In my pocket I carried written instructions. The 4th item read ‘If a guard finds himself in a hopeless situation, he gives command to the sentry, ‘DIRECT YOUR FIRE AT ME.’’’
Yet beyond the acerbic, Dovlatov goes further. He challenges traditional prison literature (that of Shamalov, Solzhenitsyn) and the roman policier genre (Agatha Christie or Simenon). Instead he offers us a new way of viewing gulag and the condemned as a literary subject. Guards and prisoners are exposed for what they truly are: men simply existing in a Siberian prison camp. Beauty and violence, as Dovlatov shows us, exist on both sides of the wire.
Highlight: 'Pakhapil became the radio operator. He took an R-109 out of the checkpoint cabin’s safe, pulled out an antenna as pliant as a fishing rod and then sent tender, mysterious words out into the airwaves: “Hello, come in Rose! Come in, Rose! This is Peony! This is Peony! Do you copy? Do you copy?”’
October 20, 2020
The names, events and dates given here are all real. I invented only those details that were not essential.
Therefore, any resemblance between the characters in this book and living people is intentional and malicious. And all the fictionalizing was unexpected and accidental.
- The Author
One of the prisoners is a model prisoner, a pilot caught smuggling caviar and stealing parachutes. He subscribes to a prison magazine called 'Towards an Early Release'. His old colleagues fly a route near the prison, and so they decide to land a helicopter in the prison courtyard to visit him. Not to help him escape or anything, just to say hello and talk about their old job.
There's some other good bits too.
Security Officer Bortashevich said to me, “Of course, anything can happen. People are nervous, egocentric to the limit. For example? Once in the logging sector they wanted to saw off my head with a “Friendship”-brand power saw.”
And also:
“Gud ivning,” Bortashevich said, “good thing you showed up. I’m wrestling with a philosophical question – why do people drink? Let’s suppose, as they said earlier, it’s a vestige of capitalism in the mind of the people, a shadow of the past… And, mainly – the influence of the West. Even though we really let ourselves go in the East. But that’s all well and good. Just explain this to me. Once I lived in the country. My neighbour had a goat, a lush the likes of which I’ve never seen before. Be it red wine, be it white – just pour it. And the West here had absolutely no influence. And a goat has no past, you would think. It’s not like he was an old Bolshevik… So I thought, maybe some mysterious power is locked in alcohol, something like the one that appears when the nucleus of the atom breaks up. So couldn’t we harness that power for peaceful aims? For example, to get me demobilized before my term is up.”
Therefore, any resemblance between the characters in this book and living people is intentional and malicious. And all the fictionalizing was unexpected and accidental.
- The Author
One of the prisoners is a model prisoner, a pilot caught smuggling caviar and stealing parachutes. He subscribes to a prison magazine called 'Towards an Early Release'. His old colleagues fly a route near the prison, and so they decide to land a helicopter in the prison courtyard to visit him. Not to help him escape or anything, just to say hello and talk about their old job.
There's some other good bits too.
Security Officer Bortashevich said to me, “Of course, anything can happen. People are nervous, egocentric to the limit. For example? Once in the logging sector they wanted to saw off my head with a “Friendship”-brand power saw.”
And also:
“Gud ivning,” Bortashevich said, “good thing you showed up. I’m wrestling with a philosophical question – why do people drink? Let’s suppose, as they said earlier, it’s a vestige of capitalism in the mind of the people, a shadow of the past… And, mainly – the influence of the West. Even though we really let ourselves go in the East. But that’s all well and good. Just explain this to me. Once I lived in the country. My neighbour had a goat, a lush the likes of which I’ve never seen before. Be it red wine, be it white – just pour it. And the West here had absolutely no influence. And a goat has no past, you would think. It’s not like he was an old Bolshevik… So I thought, maybe some mysterious power is locked in alcohol, something like the one that appears when the nucleus of the atom breaks up. So couldn’t we harness that power for peaceful aims? For example, to get me demobilized before my term is up.”
Displaying 1 - 30 of 123 reviews